Страницагенерал

 

Генерал-полковник Иван Вертелко (88 лет) - о своей юности в почепской деревне Стригово: сельские праздники, кротовая охота и жажда ученья

Парадный китель нашего земляка генерал полковника Ивана Петровича Вертелко вместе с боевыми наградами весит более десяти килограммов. Но кто бы в его родной деревне перед войной, глядя на проделки сорванца сказал, что пройдут годы, и этот мальчишка станет генералом?

ВЫРВАТЬСЯ!

— Думаю, главной мечтой моего отца, чтобы хоть его дети, но вырвались из дере­венской нищеты. Мать была неграмотной, у отца — четы­ре класса, но по устремлениям он был культурный человек, пусть в доме и не было ни одной книжки и газету мы не полу­чали. Я от него матерных слов не слышал, не любил он этого. В нашей деревне Стригово По- чепского района, а до войны там было больше ста дворов, не имелось электричества, — его провели только в пятиде­сятые годы, не было радио и телефона. Мылись мы щело­ком — сами из золы делали, — а не покупным мылом. Толь­ко в двух дворах имелись бани, места у нас безлесные, с дрова­ми вечная проблема. От вшей сильно страдали, а боролись с ними так. В деревянную боч­ку с водой кидали раскаленную добела лопнувшую шестерню от молотилки и в этой воде на­секомых губили.

На меня отец, человек он был суровый, возлагал главные на­дежды: в семье было пять до­черей и я — единственный сын. Помню, мать идет корову доить и я тут же в хлев бегу с круж­кой, жду, когда она мне молока отольет. Обычно только мне это внеурочное молоко и доста­валось: маленький мужичок, но ведь вырастет, кормильцем станет, сестрам поможет. И ку­сок хлеба на обед всем отре­зали в зависимости от роста. Чем ты меньше, тем меньше и твой кусок.

Отец был рукастый, очень многое умел, например, яблони прививать, и у нас был сад боль­шой, замечательный. Из кол­хоза зимой отца отпускали, и он шел по деревням доски пилить. Пильщик — такая была тогда специальность, в отсут­ствие пилорам. Когда я подрос, то работал за верхняка. Бревно на высокие козлы затащим и на­чинаем вдоль пилить, отец — внизу, я — сверху, — как гово­рится, работа до пота. Зато все живая копейка. К слову, у мно­гих колхозников тогда вообще денег не было. Пенсий стари­кам государство не платило, так что жили они за счет помощи со стороны детей, если тако­вая была. В колхозе в лучшем случае все отдавали натурой за трудодни, и как одеваться, налоги платить?

Все искали любые пути для заработка. В сельпо принимали за деньги выделанные крото­вые шкурки. И я, малец, затеял кротовую охоту. Ставил капканы. В иной год добывал до тридца­ти кротов. Сам снимал шкурки, а они небольшие — до десяти сантиметров, чистил, растягивал на гвоздях и сушил. За хорошую шкурку давали рубль, на который можно было купить три метра ситца для сестер. Тоже неплохо.

Много позже, когда стал гене­ралом, первая шуба у жены ока­залась как раз кротовой. И это ж сколько надо было кротов изло­вить, чтобы шубу сшить!

ПУГАЧ С ПИСТОНАМИ

Характер у меня всегда был беспокойный, так сказать, изо­бретательный, и потому ро­дителям я немало огорчений. В деревню время от времени заезжали старьевщики, почему- то — китайцы, скупали у насе­ления всякую дрянь — битые чугунки, кости, ветошь, а в об­мен давали всякие свистульки, игрушки и так далее. Однажды у такого торговца я разглядел необыкновенную вещь — на­стоящий пистолет-пугач с пи­стонами. И, не думая о послед­ствиях, решился, дурья башка, на преступление. Я знал где отец прячет невеликие свои день­ги — в чулане, в мешке с зерном. Ну, и вытащил оттуда краснень­кую — тридцать рублей. Купил на часть этой суммы пугач, из ку­ска отрезанной оброти сделал себе портупею, как у Петьки в фильме «Чапаев». И в такой красоте на коньках понесся с об­рыва. Лечу, из пугача стреляю, дурачок. Мне было 12 лет.

Когда отец о воровстве узнал, сказал, что меня в речке уто­пит. Потому что в их роду воров не было. Я и побежал из дома. Три дня прятался в сенном са­рае у бабушки, три дня в школу не ходил. И три дня меня отец искал. За это время поостыл. Нашел-таки! Думал: прибьет, но он молча посадил поперед себя на лошадь и домой повез. Очень мне было тогда стыдно.

А еще я тайно в пристенок играл на деньги. Лапа с детства была огромная — сорок санти­метров в растопырку, ну и обыч­но все денежки лапой накрывал.

НАШ ДОМ

Мы жили на окраине села у оврага, поросшего дубняком. Рядом достаточно полново­дная речка. Сейчас в ней, как говорится, петух не напьется, а в мою молодость разливалась и мосты сносила.

В доме только водной поло­вине — светлице — были полы, в другой части, где стояла рус­ская печь и готовили, пол был земляной. Дом был невысок, трубы печей по причине недо­статка кирпича были выведены в стены. Вся мебель — лавки, стол да сундук. Спали в свет­лице, где была вторая печь, во­круг нее зимой и жались. Кто — на полатях, кто — на лавках.

В войну в Восточной Прус­сии я посмотрел, как чисто та­мошние крестьяне живут, как у них разумно и правильно все устроено, и отопление, и ме­бель. Немецкая корова мордой кнопку поилки нажмет, и вода идет ей в чашку, вот и весь во­допой. Крепко я позавидовал им тогда, с нашей деревенской жизнью сравнивая. Их дома ка­менные, под черепицей могут стоять хоть сто лет, хоть двести, а наши хаты черные от дождей, без фундаментов, на дубовых стульях, соломой крыты.

И все же как бы бедно ни жили, а два раза в год, пом­ню, Пречистые праздники от­мечали. Съезжалась вся родня из соседних деревень. К празд­никам заранее готовились, очень их ждали. Стол был обилен. Ре­зали гуся, овцу. А пили немного. Гнать самогон было особенно не из чего, да и отец этого дела не поощрял. Между прочим, почти все в нашей семье долго­жители. Старшей сестре сей­час 92, мама дожила до 95. И вот удивительно: жили трудно, ели не досыта, работали много. Но, может, отсюда и долгожитель­ство наше, что много работали?

ПОД ВАГОНОМ

В нашей деревне в школе было только четыре класса, а потом учебу можно было про­должить только на стороне. Ре­шались на это в нашей деревне немногие, потому ч то это было со всех сторон сложно: где жить, как до школы добираться? Я, чтобы семилетку кончить, три места поменял. Долговязый, худой. При росте 183 см весил 60 кило. В пятом классе я учил­ся в Жудилово, на станции. Жил на квартире, а раз в неделю при­ходил домой пополнить при­пасы. Шестой-седьмой класс отучился в Павловке, — это тридцать километров по же­лезной дороги в сторону Унечи. Жил у отцовского знакомого. Мать толкла ячмень, и я по­том из него кашу варил. Денег на дорогу мне не давали, — от­куда?, — и потому добирался до Павловки я или в ящике под вагоном, или на крыше. И вы­кидывали меня, безбилетника из поезда не раз, тогда особо не церемонились. Ну а седьмой класс заканчивал в Тубольцах, в восьми километрах от нас. Бреду после школы и страшусь, что сейчас волки на меня на­падут. Тогда их в округе мно­го развелось, но до меня они все же не добрались.

НА ВОСТОК!

Это кажется удивительным, но в войну в нашем селе немцы не стояли, не было полицей­ского поста, не было и партизан поблизости, — суходол, до бли­жайшего леса, километров двадцать. Кроме оврагов и спря­таться негде. В этих оврагах в со­рок первом пережидали время окруженцы, в большинстве — красные командиры. Им в плен никак нельзя. У нас они и на чер­даке прятались, — хата на от­шибе, никто гостей не видел, а если и видел, то не выдал. Почему-то я обратил внимание на руки — белые, черной ра­ботой не попорчены. Побудут, покормятся, военную одежку на гражданскую переменят, и дальше уходят ночью, на вос­ток. Мать сердилась, но я поч­ти всю нашу рабочую одежду им отдал и половину соли из от­цовского ящика переносил. По открытой местности в воен­ной форме им никак не пройти, а в гражданской одежде все же был шанс. Почему-то вспомнил, что в 34 году во время голо­да было еще страшнее, брели по суходолу толпы умирающих украинцев. И нечем нам было им помочь, так много их было. Может, и мы сами погибли бы тогда, но нас картошка спасла.

ПОБЕГ

Из оккупационной власти в нашей деревне был один староста, да и тот пошел на эту службу не по доброй воле. По­том, при освобождении его сразу отвели к реке и повеси­ли на вербе. Немцы заходи­ли в деревню забирать скот. И весной сорок третьего стали забирать молодых для работы в Германии. В нашей деревне отловили пятерых пареньков, в том числе и меня, и отвезли в лагерь под Почепом, колючая проволока в три ряда. Охрана была смешанной, и среди по­лицаев я узнал одного, зна­комого, из местных. Сказал, что у нас есть немецкие марки, продукты, — все ему отдадим, пусть он только ночью на час от ограды отойдет. Согласился.

Покопались и сумели убе­жать трое. Ранним утром до­брались до полустанка, где лесозаготовки велись. Ба­рак стоит. Я — самый рослый и боевой — рискнул, туда от­правился. Там дивчина сидит молоденькая, что-то вроде учетчицы. Там и местные на за­готовках работали, оказы­вается. Попросил: дай нам бланк, пусть и без подписи, что и мы здесь работали. Видно, понравился я ей, дала она нам липовые бумажки. Мы прошли два десятка километров, никто нас не проверил. До Стригово добрались. Поздним вечером в хаты свои пробрались, ночь пробыли и решили больше не рисковать. В нескольких километрах от села, в овраге выкопали землянку, и до осе­ни там прожили, — пока наши не пришли.

Осенью сорок третьего после освобождения Брянщины нас, молодых, вначале отправили работать на железную дорогу — ремонтировать пути, которые немцы поломали, попортили на десятки километров, а затем призвали в армию. Как оказа­лось в моем случае, призвали навсегда.

Попал я в разведбатальон 29 гвардейского корпуса гвар­дейской пятой армии Ротми­строва, у которой перед этим на Курской дуге немцы почти все танки пожгли. Армию пере­формировали, пополнили. За­дачей нашего батальона было идти перед танками и выбирать им дорогу для наступления. Так я до Кенигсберга и дошел в 45-м. И главное чудо — живой остался.

(записал Ю.Ф)