СтраницаФармацевт

Фармацевт Наталья ХРОМЕНКОВ рассказывает о платье из красного парашютного шелка, ставнях на окнах и удивительной справке

 В «город», на рынок моя мама добиралась в 20-е годы на пароходике, — тогда Десна еще судоходной была. Даже после войны в районе было два больших, по тысяче голов, стада личных ко­ров. Их возле леса пасли, и у нас, как положено, были и поросенок, и корова, и куры. Без этого нам бы не прожить: пять детей (один из братьев умер маленьким, зарплата, и та маленькая, только у отца). Как прокормиться? Мама придумывала любые способы заработать денеж­ку. Одно время она варила тянучки, резала на столе на полоски и про­давала на рынке. В 30-е годы обеды устраивала на дому, к нам до восьми человек ходило на обеды. Углы за занавесками сдавала в доме квар­тирантам, хотя дом-то у нас был небольшой. Картошку, капусту выращивали и ели только свою. Поку­пали только сено для коровы, потому накосить его было негде. Могли по­садить за незаконную косьбу, даже на лужке в лесу. Помню, папа наки­дывал осенью целый чердак тыкв с огорода — еда для поросенка.

Все были бедны. И при этом мы не ощущали сво­ей бедности, потому что все вокруг были так же бедны. И другой жизни мы не знали. Что помню: мама никог­да не корила папу за нашу бедность. Он не пил, не курил, всегда — в ра­боте, но где ему было заработать? Очень мягкий был человек.

Мы в детстве бегали только бо­сиком. Не ели жареного мяса — это была непозволительная роскошь. У нас имелись простыни и наволоч­ки на подушках (куриный пух долго собирали и сами подушки наби­вали), но пододеяльников тогда не было. Ватные одеяла, кстати, мама сама пошила. Из посуды — только алюминиевые миски. Фарфоровые тарелки и нержавеющие вилки в нашей семье завели только в 50-е годы. И копченую селедку я попробо­вала впервые в двадцать с лишним лет — дорого!

Для школы мама нам сшила сум­ки из холстины. Учебники тогда да­вали один на несколько человек, не захочешь, а придется сообща учить­ся. Дома уроки у нас никто никогда не проверял. Дневников тогда не было. Наша школа была рядом с Мо­розовой баней. А дома книжек у нас не имелось вообще. Да тогда и моды такой не было. Я была маленькая, в веснушках, но боевая. Училась пло­хо, только химию любила. На печку залезу, маме говорю, что уроки учу, а сама — спать. Зато брат-близнец Адик, наоборот, был тихий, отлич­ник. Я у него всегда уроки списыва ла и защищала, если его обижали. Лес тогда начинался прямо за ули­цей Мичурина, рядом совсем. Там, в речушке Змеинке тогда еще рыбки водились, гольяны. А сбор грибов для нас был не развлечением, а ра­ботой. На зиму мы две бочки грибов засаливали, в большую — все, а в маленькую — рыжики. Но шампи­ньонов, черных груздей, свинушек тогда не собирали, — считали пло­хими грибами. А заготовка, колка дров лет с четырнадцати была пол­ностью на старшем брате Васике.

Уроки воспитания. Мы с братом — маленькие, лет по шесть. Залезли к соседке Ворончихе, нарвали у нее початков кукурузы (мы сами кукурузу не выращивали), обо­драли, съели, а остатки кинули под сарай. Мать увидела, все поняла. Го­ворит: иди к Ворончихе и скажи, что ты — вор. Адику было так стыдно, что он в лес убежал, и мы потом всей семьей ходили его искать, еле наш­ли. Сидит под осиной, плачет.

В доме было два самовара — большой и маленький. В большом воду грели для стирки, а маленький был для чая. На мне была обязан­ность растапливать малый самовар и чистить его кирпичом от сажи, но я часто это на брата взваливала. Чай мы пили с сахаром. Мама сама коло­ла щипчиками сахарную голову и да­вала каждому на чашку два кусочка. Она вообще к нам была строга, а ко мне особенно, да было за что.

Электрический свет в доме по­явился, когда мне было десять лет, а до этого вечера проводили при коптилке. За хорошую учебу мама изредка давала Адику деньги на кино, а мне и старшему брату Васику — мы учились похуже — не дава­ла. Было очень обидно. Гуляли мы только возле дома, играли в городки и лапту, на Снежку бегали плавать. Раз в год к празднику мама шила мне платье, правда, на вырост, но я и этому была рада.

Этикетка «Заливные языки». Все-таки не так плохо я и училась. И после семи классов сумела перед войной в фармацевтический техни­кум поступить, в Мценске. Это мама мне присоветовала идти на работу в аптеке, да и я все мечтала найти мазь и свои веснушки вывести. Ког­да началась война, я была в Брянске на каникулах. По радио идут со­общения страшные, наши отступают и отступают. Мама отправила меня во Мценск, «здесь ты никто, а там, может, с техникумом вывезут». При­езжаю во Мценск, а там все из тех­никума разбежались. Из восьмисот человек только девять нас осталось. Директор техникума, женщина, но­чью на подводу погрузила детей, большую бутыль со спиртом и ушла. Бросила нас. Хорошо, что среди нас оказался третьекурсник, бойкий. Добился вагона, телятника. В нем мы и поехали на восток. Несколько месяцев ехали.

Потом у меня деньги и карточки украли. Потом я оказалась в госпи­тале, в Сибири, за ранеными ходила. Об этом можно долго рассказывать. Когда осенью 43-го Брянск осво­бодили, я для себя твердо решила домой вернуться. Очень я по дому тосковала. А как вернуться? Кто от­пустит? Помогла подружка. Она была кем-то вроде секретарши у начальника госпиталя. Ну, и под­сунула ему мою справку, в куче про­чих. Удивительная это была справка. Бумаги тогда не было. Моя справка с печатью была составлена на оборот­ной стороне этикетки «Заливные го­вяжьи языки». Нашел где-то завхоз эти, еще довоенные, этикетки, ну и пустил в оборот. Главврач подписал, а я тут же кинулась на станцию.

С огромными трудами, почему- то через Харьков, я добралась до Брянска. Раннее утро. Октябрь. Вы­хожу на перрон и не понимаю, куда идти. Все разбито, в руинах, нет никаких ориентиров, хотя наш дом недалеко, в километре от станции. Наконец, сообразила, дошла до на­шей улицы. И чудо! Цел наш дом, не сожгли его, и мама у калитки, будто меня ждала. Так и ахнула. Ее на сухарный завод мобилизовали, разбирать завалы.

Зорька. У нас все коровы, что были по­очередно, звались Зорьками. После войны отец купил и пешком привел корову из Карачева. Корова тогда — это была жизнь. Великая ценность. Интересно, как дедушка сено тогда покупал. На рынке с нескольких возов, с согласия хозяина, по пучку выдернет, домой придет и Зорьке даст. Какой Зорька пучок выберет, тот воз дедушка и покупает. Нам, в городе, конечно, тяжко было, но все-таки мы выросли, старший брат нашел работу, я поступила в аптеку — на паровичке ездила в город по узкоколейке, ее потом разобрали, — нам зарплату давали, карточки, а в деревне ничего не было. Там были любой копейке рады. Потому мы и могли сено покупать. И вот однажды наша Зорька, по характеру очень своевольная, со стадом не пришла. Спрашиваем: где? Пастух руками разводит. Ну мы и отправились всей семьей в лес на поиски. И с нами Виктор, мой бу­дущий муж. А у нашей коровы был колокольчик на шее. По звону коло­кольчика нашли Зорьку. Она в болоте увязла по шею. Как вытащить? Муж­чины нарубили жердей, на рога на­кинули веревку вроде хомута. Ну, по­волокли всем миром. Виктор потом говорил, что Зорькины глаза долго не мог забыть. Все она понимала.

Первые радости. После войны все было радостью. Получили хлеб — радость, накопали картошки — радость. Мама старую курицу сварила, бульон — нам, а курицу на станции поменяла у сол­дата на большое немецкое зеркало, выломанное из гардероба — тоже радость. Купила на толкучке крас­ного парашютного шелка и сшила нам с младшей сестрой Лидой пла­тья— огромная радость. Однажды с рынка возвращается счастливая. Я, говорит, у солдата мыло выменяла и показывает несколько кусков, ак­куратные такие. А тут приходит как раз мой Виктор, кусочки изучил и говорит:

—   А это ведь не мыло.

—    Как не мыло? — удивляется мама. — А что ж это такое?

—     Это толовые шашки солдат вам за мыло выдал,— говорит Вик­тор. А он бывший партизан.

Такое было время после войны: тола много, а мыла мало.

Выдумщик. После войны окна в домах на нашей окраине все ставнями за­крывали — грабителей опасались. Дни рождения у нас не отмечали и Новый год не встречали — не было обычая, но раз в год на Пасху мать пекла пироги. Мой жених и муж Виктор был из обеспеченной се­мьи, они в торговле работали. Он многому меня научил. Выдумщик. Художник. Помню, на отрывном календаре вдруг вижу его прикле­енную фотографию.

—   Виктор, что это?

—    А это чтобы ты про мой день рождения не забыла.

На свадьбе из угощения у нас были винегрет, сало с картошкой и бутылка Кагора.

Когда мы решили строиться, отец договорился об участке неподалеку от нашего дома. Лес Виктор зарабо­тал в лесхозе оформительской рабо­той. Но бревна водитель скинул на Маяке, а дальше Васин с Виктором тащили их волоком на себе. Это был 50-й год. В срубе клопы оказались, ужас! Виктору сказали, что их мож­но вывести авиационным бензи­ном. Добыл, все бревна промазал. На следующий день прибегает в ужасе сосед Шпаков. Говорит, ночь не спал, клопы заели. А это, видно, наши к нему ушли.

Мы ссуду за дом десять лет выплачивали, так что у нас даже занавески были из марли, — не было денег, да и трое детей. Во­ровать мы не умели. Я в аптеке ни одного лекарства без рецепта не продала. Зато Виктор, если потом что покупал, так самое лучшее: этажерку или шифоньер с зерка­лом. Такой был человек. Однажды нержавеющий умывальник купил за бешеные деньги, он до сих пор в деле. Однажды отвел меня в ЦУМ, купил бостона на пальто и самую лучшую лису, а потом — к самой лучшей портнихе.

Девки мои в аптеке все умерли, когда меня в этом пальто с лисой увидели.