Филолог Екатерина ГАРБУЗОВА об удивительных людях, удобстве лаптей и чернилах из свеклы.  Брянщина.

Справка: Екатерина Петровна Гарбузова (88 лет) родом из деревни Полужсная Рудня (8 км от Красной горы), Филолог- лингвист, кандидат филологических наук, в 70-е годы — проректор Брянского пединститута по научной работе.

Маленькая крепость

В анкетах я писала, что проис­хождением «из середняков». У родителей были лошадь, корова, усадьба крепкая обнесена бре­венчатым забором, как малень­кая крепость. В особицу жили. Они были пришлые, с Украины. Так тогда многие строили усадь­бы в тех местах. В нашей деревне большая концентрация разных языков и наречий. А почему нашу семью не раскулачили — лошадь в колхоз отец сам отдал, — я не знаю. Обошлось. Голод тридца­тых годов помню...

Два пожара наша семья пере­жила. Родители считали, что это были поджоги, хотя, вроде, и не было у них явных врагов.

Может, от зависти? Отец и мать были людьми скромными, честными, работящими.

Отец летом работал в колхо­зе, в полеводстве, а на зиму ему давали справку (паспортов у кре­стьян не было), и он подрабаты­вал отходничеством. Работал по вербовке в Чите, на строитель­стве московского метро, даже получил значок ударника. В ос­новном на эти деньги мы и жили.

Война

Среднюю школу в Крас­ной Горе я закончила 18 июня 1941 года, и тут война. 25 меся­цев мы находились на оккупиро­ванной территории, и потом мно­гие годы должны были писать во всех анкетах об этом. Между прочим, из Красной Горы даже призывники в 1941-м в армию не попали, слишком быстро немцы к нам пришли.

Партизан в районе не было, потому что не было большого леса. Они заходили к нам из других мест. Старосту убили и в лодке с запиской отправили вниз по реке.

Красную Гору освободили от немцев 27 сентября 1943 года. До этого первой волной у нас прошли непонятные люди в со­ветской военной форме. Пили, гуляли, кур да последних по­росят ловили. На лавке, у дома напротив, помню, пьяный па­рень в грязной форме играл на гармошке и плакал. Власовцы. С первого взгляда ясно — поте­рянные были люди. Как приш­ли, так и исчезли, будто водой смыло. Зато потом в нашу де­ревню зашли немцы в черной форме, очень аккуратные. Нас, детей и подростков, взрослые попрятали в ямах и засыпали хворостом. Из укрытия мы ви­дели, как немцы из огнеметов жгли все вокруг: дома, деревья, корову, видела, сожгли. Наша деревня была немаленькая 350 домов, — а осталось после немцев хорошо, если треть.

В 19 лет

Осень сорок третьего. Почти все порушено, сожжено, мужчин угнали немцы, бабы с детьми рыли землянки, чтоб хоть где-то зиму пережить. И тут распоря­жение районной власти: открыть школу и учить детей. Но где? Кому? Как? Учителей не хватало, нашли только восемь человек, вот и мне предложили через райком комсомола, девятнад­цатилетней. Решили, что будем собирать детей в крестьянских избах, тех немногих, что уцеле­ли. Хозяйки пяти домов вошли в положение. Собрали всего около ста детей. В седьмом классе, как помню, 17 человек. А выглядело ученье так: учитель — на лавке, коптилка в банке из-под кон­сервов чадит, ребятишки — кто где устроился, и тут же теленок мычит в углу, хозяйка с ухватом у печи. Тогда почти все дети очень учиться хотели. Это было чудо — школа! — после всех ужасов, которые мы пережили.

И тут учительница началь­ных классов, которую назначи­ли директором, отказалась от должности. Тогда и предложи­ли меня. Я боевая была, по ха­рактеру очень общительная, но молодая. Знала и умела тогда совсем немного. Так и началась, по Горькому, вторая глава моей жизни — «В людях».

Заем

Что было тяжко — урожай 1943 года убрать из-за боев почти не было возможности. Все голодали. Зимой ходили копать на полях забытую мерзлую кар­тошку и делали из нее оладьи «тошнотики». Масло считалось драгоценностью — льняное или конопляное, оно было зелено­го цвета. До сих пор помню его запах. Если в райцентре все же давали талоны служащим, то в деревне ничего не было — кто смог, тот и выжил. Левая часть Полужской Рудни за рекой была выжжена полностью. В землян­ках, в ямах бабы с детьми жили. Мужиков, не считая стариков, в зиму 44-го года в деревне вооб­ще не осталось. Но вот вернул­ся, наконец, первый фронтовик, без руки, Максименко. И его сразу сделали председателем колхоза. Кстати, толковый че­ловек оказался.

В мои обязанности, помимо многих других, входила и под­писка на заем. С одной стороны — какие в сожженной деревне деньги? А с другой — начальство дает команду, надо идти. И вот картинка. Снег выпал, землянка, где вместо двери — тряпка, очаг, на нарах — двое немытых паца­нят трех и пяти лет. А хозяйка, Настя Севрюк, знает, зачем мы пришли и не кричит, не гонит, хотя ей бы и покричать — две недели назад на мужа похоронку принесли. Ничего у них нет, толь­ко тощий петух в углу под нарами спрятался. «А знаешь, — говорит она задумчиво, — в воскресенье я на рынок в Красную Гору схожу (а это, к слову, 16 км в два конца) и, если петуха продам, то пять ру­блей внесу».

Вот такие были люди! Какие характеры!

Три кило гвоздей

Мне старичок один подсказал, как из печной сажи и керосина чернила делать. Неплохие по­лучались чернила. А до этого мы соком свеклы писали, но сок, правда, быстро выцветал. Было несколько учебников на всю школу, так что первый год больше на слух учили и учились. Зиму пережили, перетерпели. А во второй год по разнарядке школе стали давать карандаши, тетрадки. Я два года, до лета 45-го, отработала директором, и ни одной комиссии в школе за это время не было, и в Красной Горе начальства было немно­го, — некому было проверять. А потом, думаю, было заметно, что мы даже в этих невозможных условиях работаем по совести. К председателю райисполкома Кондратову, бывшему партизану, я взялась активно ходить с лета 44-го года. Приду что-нибудь для школы просить ну и плачу.

Мы пятистенок для школы ку­пили в соседнем селе. Перенесли с помощью колхоза, надо лавки делать, козлы — вместо парт, а у нас ни одного гвоздя нет, да и вообще ничего нет. И вот наре­вусь я у Кондратова, он не вытер­пит и даст записку в коммуналь­ную контору — выдать три кило гвоздей, или в среднюю школу — передать нам для первокла­шек несколько школьных парт. Так в два приема нам десять на­стоящих парт досталось. Счастье!

С лета 44-го я просила Кон­дратова отпустить меня в Новозыбков учиться, а у него ответ был один: вернутся фронтовики, тогда и поедешь. Они по одному только в июне 45-го стали воз­вращаться, а нам пришлось еще целый год пережить.

Единственный выговор

Свой единственный в жизни выговор, и тот без занесения в учетную карточку, я получила от райкома комсомола за то, что школа весной 44-го года не уло­жилась в указанные сроки по­севной кампании. Школе отвели поле, которое мы должны были засеять, а потом собрать урожай. Но ведь и посевного зерна у нас не было. Мы ходили с тележкой по селу и просили, кто сколько зерна даст на общее поле, хоть несколько килограммов. И вот одна женщина отдала два меш­ка ячменя, у нее мужа убили на фронте за месяц до этого.

Лошадей не было, и пахали мы на коровах. Идешь и тащишь ее на веревке, чтобы шла в бо­розде, а за ней другая женщина, с плугом. Кто поет, кто плачет.

Мои университеты

В Новозыбков на учебу меня райком отпустил летом 45-го года. Как раз бывший дирек­тор школы с фронта вернулся, и, между прочим, не увечный, не раненый — редкий случай.

Моя учеба в Новозыбкове была серьезным испытанием, Помню, поразили меня ставни и запоры на окнах, у нас в дерев­не этого не было. По ночам мы ходили, ломали заборы на дро­ва — очень страдали от холода в общежитии. Но, что хорошо, студентам карточки давали — 500 граммов хлеба в день на человека и еще пшена немного, а другой еды не было. Староста группы получал буханки и сам резал после занятий. На рынке такая буханка стоила 90 рублей. Так мы придумали. День-другой потерпишь, сама себе норму уре­жешь, а потом идешь на рынок и меняешь хлеб на кусочек сала.

На каникулы мы отправлялись домой, чтобы хоть каких-то про­дуктов привезти. И обычно от Новозыбкова до Клинцов пеш­ком, иногда удавалось тайком на буфер товарного вагона при­цепиться. А заснешь, упала на рельсы — и конец.

Между прочим, я еще в юно­сти для себя уяснила, что жить непросто, но выход всегда есть, надо только не сдаваться.

Однажды зимой с подру­гой мы пешком этот путь в два приема, а это километров во­семьдесят, и одолели. Когда мать меня увидела, то обратно одну не отпустила, отправила с младшим братом. Снег выпал, я в лаптях и онучах, он санки с картошкой тащит. Кстати, лап­ти — очень удобная обувка, легкая, правда, для сухой по­годы. А тут — мокрый снег. Не знаю как, но прошли с братом полсотни километров и в Верещаках попросились на ночлег, в первую же избу. Нас пусти­ли. Ноги мои промокли, синие, опухли, веревки в ноги впились, не чувствую я ног. И тут хозяй­ка, чужой человек, кинулась мне ноги распаривать, тряпки мои сушить. Думаю, спасла нас эта женщина, а я и имени ее не помню. За ночь мы отогрелись, обсушились и дальше отправи­лись. И дошли.