Брянщина. 1921 год. Трудный век.

1937 год. Екатерина Максимцева — справа

Екатерина Гавриловна Максимцева — старожил города Сельцо. Ей десятый десяток, до ста меньше семи лет осталось. Трое детей, шестеро внуков, пятеро правнуков. Старается держать себя в форме, стойко переносит недуги, поет песни своей молодости, любит телепередачу «Давай поженимся!» Она многое помнит из того, что кажется нам сегодня удивительным.

С ДЕТСТВА В НЯНЬКАХ

— Родилась я в селе Речица Жуковского района в 1921 году. Отца не знала. Появилась на свет через 40 дней после его смерти. Мать моя Евдокия Алексеевна взяла меня, малютку, и перееха­ла в деревню Домашово к своим старшим братьям. В доме мужа оставаться мы уже не могли, там и так хватало нахлебников, еще несколько семей жило. Братья выдали вскоре мою мать замуж за вдовца. У того были свои взрос­лые дети: две дочери и сын.

Жили в тесноте и нужде. Хле­бали все из одной черепки. Спа­ли вповалку, всем скопом.

Хлеб из мякины, рот дерет. Все время хотелось чистенького, без мякины. Отчиму в колхозе зер­на давали 600 граммов на всех. Еще ели лындики — полугнилую картошку прошлогоднюю с поля собирали и жарили. Казалось вкусно. Крапиву с лебедой тоже ели, еще верес, козлинух — вкус такой, что не проглотишь. Пом­ню, всегда хотелось сладенького. Спасали коровы, у нас их было две. Мы, дети, их пасли.

Сколько себя помню, все вре­мя работала. С восьми лет отдали меня в няньки к старшей дочери отчима, смотреть за его внуками. Старшенькие уже сами бегали, младшая у меня на руках. Уби­рала в доме и во дворе, крапиву рвала свиньям. Мать меня жа­лела, но что делать, в людях-то мне посытнее было. Я еще маме гостинцы относила, из еды что-нибудь выкраивала.

Надеяться на помощь отца и трёх братьев мать моя сильно не могла. Был у них когда-то дом

небедный, своя мельница. Все ее братья красавцы-богатыри! Всех раскулачили. Отняли имуще­ство, но далеко не сослали, они трудились в Домашово в колхозе. В няньках и домработницах мне спуску не было, с малолет­ством моим никто не считался. Заставила хозяйка меня как-то курицу зарезать. Я ее рубану­ла по шее, а она без головы — бежать. Страху было! Однаж­ды я не углядела за коровой, та на крыльцо залезла и разбила черепушку. Меня мокрой тряпкой отхлестали. Я тогда из дому убе­жала на несколько дней. На чер­даке пряталась. Мама плачет: «Точно она в саженке сидит». Это емкость такая квадратная, в ней пеньку мочили. Одежда у нас была домотканая из пеньки, ко­торую сушили, мяли на мялке, пряли нитки и ткали ткань.

НЕ ДО ШКОЛЫ

Зимой вместо санок у нас были корзины с примороженным ко дну коровяком. На них ката­лись с горки. Даже зимой ходили без штанов. Мальчишки подна­чивали, юбки девчонкам зади­рали. Куклы тряпичные были, шили сами. Платье у меня было единственное — красненькое в клеточку. Берегла, пока не вы­росла из него. Одно пальтишко по 20 лет носили.

В школу меня не пускали: а кто будет нянчиться. Самоучкой вы­училась по букварю «Красный пахарь». Их раздавали во време­на ликвидации безграмотности: «Мы не ра-бы. Ра-бы не мы». По­могала за детьми приглядывать и с ними училась.

В 12 лет пошла я просить местную учительницу, чтобы она помогла мне поступить в учи­лище. Но та сказала, что мала я еще для училища да и грамоте надо подучиться. Пожалела меня и взяла к себе в дом жить. У нее двое детишек было: мальчик и девочка. Я за ними пригляды­вала года четыре. Ни в пионеры, ни в комсомол не попала. Жили по старинке. До деревни совет­ские праздники как-то не дохо­дили. Помню церковные: Пасху, Рождество. Покров... В Духов день бабы ходили на озеро, вен­ки заплетали.

Много пели песен. Я их до сих пор пою, особенно «Лучинуш­ку» и еще эту, про сиротинушку: «Позабыт-позаброшен с моло­дых, юных лет... Я остался си­ротою, счастья-доли мне нет...» Хотя дети и внуки говорят, что по жизни я оптимист.

КИРПИЧ И ЛАПТИ

В 15 лет на стройку пошла работать. Двухэтажки пер­вые в Сельцо строили. Кирпич на носилках наверх носили. Кто постарше — впереди, а я, малолетка, сзади, на меня вся тяжесть приходилась. Потом уж на транспортер поставили. Руки до крови стирала, поспе­вать надо было, чтоб каменщики не простаивали наверху. Рука­вицы брезентовые не выдержи­вали, по несколько пар за месяц уходило.

Койку мне дали в общежитии. Соседки взрослые, женихов во­дили. А я по вечерам после ра­боты лапти плела. Другой обув­ки у нас не было, хотя уже шел 36-й год. Индустриализация наступала на лапотную деревню. А мы и зимой в лаптях работа­ли, о кожаной обуви и не меч­тали. Накрутишь портянки до­мотканые в лапти — и пошел по снежку да по морозцу. Пальто у меня тоже не было. Купила са­мотканый суконный зипун, в нем и ходила. Зарплаты ни на что не хватало. Но я всегда стара­лась нарядиться. Мне даже за­видовали девчонки. Я много вя­зала крючком. Шить научилась.

Все у меня было с кружевами: одежда, белье постельное. И по­том уж, когда замуж вышла, всю семью обшивала.

ПЕШКОМ

НА «КРАСНЫЙ ПРОФИНТЕРН»

Мама очень за меня пере­живала, что я на холоде зимой работаю, и когда мы с подругой поехали в Бежицу устраиваться на завод «Красный профинтерн» (БМЗ), она наказывала: «Гляди, чтоб только не на улице работать пришлось». Там курсы кранов­щиков открылись. Мне подруга помогла с чертежами. Взяли меня на путевой подъемный кран работать. Смена начина­лась в 8 утра. Чтобы не опоздать, вставала в 5. И на работу и с ра­боты пешком ходила из Сель­цо — 15 километров. Ни элек­тричек никаких, ни автобусов не было. Ходил какой-то паро­воз, но редко.

Когда война началась, мы от­равляли в эвакуацию оборудова­ние с завода «Красный профин­терн». Грузили станки в вагоны. Технику спасали. Страшно было на кране, особенно, когда завод бомбить начали. Чугунолитей­ный цех разбомбили. Во время авианалетов нам команду дава­ли выходить, прятаться в тран­шеях. С немецкого самолета пу­леметчик по крыше моего крана строчил...

НЕМЦЫ БЛИЗКО

Помню, дали нам на заводе паек — брусочек масла. Я пото­пала с гостинцем к своим в Дома-шово. Прихожу, а у нас дома пол­ная хата военных. Фронт в нашу деревню пришел. Немцы совсем близко. Мама картошку варит бойцам. Я на рассвете поднялась, чтобы не опоздать в Сельцо, а от­туда — в Бежицу, должна была эвакуироваться вместе с заво­дом. Отчим пошел проводить. За деревню вышли, а там уже посты. Батьку за шиворот.- «Кто такие? Что за сведения немцам несли?» Отец на меня показыва­ет: «Ей в Бежицу надо, на «Крас­ный профинтерн». Они: «Какая Бежица? В Сельцо уже немцы!»

Вернулись в Домашово. Эва­куировали нас отсюда в Повол­жье на станцию Медведица.

Приехала женщина на колке, на лошади, предложила са­нитаркой в местную больницу, которая стала госпиталем. Там раненые уже были. Зиму про­работала, помогала лечить ране­ных бойцов.

Потом меня позвали в ко­тельную при мануфактурной фа­брике. Выпускали брезент для плащпалаток.

«ДИВЕРСАНТКА»

Котел был огромный, как па­ровоз. На мазуте работал. Ма­ховик в машинном отделении гудит, не слышно ничего. Ста­ренький дед Мацуль мне свой пост передал: «Давай, голу­бушка, научу, как этой махиной управлять». С 8 утра до 10 вечера работали. Иногда ночевать оста­вались тут же. Поспишь сидя, согнувшись, и снова за работу. Голодно было. Копейку какую получишь, но ее ж не укусишь.

Со смены 15 километров надо пешком возвращаться по темно­те. Ткачихи по дороге пропада­ли. Говорят, шакалы их загры­зали. Волки тоже могли напасть. Дедушка научил меня факелы делать из оберточного мате­риала, чтобы зверей отпуги­вать. Иду я в темноте, факелом машу. Меня за шкирку кто-то хвать сзади: кому это ты маха­ла? Волкам, — отвечаю. Это дозорные были. Не поверили, на лошадь посадили, рот, гла­за завязали. Привезли куда-то на пост, допрос учинили. Четыре дня продержали, пока за мной сам директор не приехал на ло­шади. Едем, я плачу от обиды, он подтрунивает: «Диверсан-точка, оглянись, где была!» Гля­жу — самолеты стоят. Военный аэродром был неподалеку... Там в Поволжье мы и Победу встретили. Потом уже много лет спустя меня тоже отметили зва­нием «Труженик тыла». А брат мой старший на войне без вести пропал. Я его на сборный пункт 21 июня 41-го сама провожала в армию. И после этого от него никакой весточки. Сколько за­просов делали, все безрезуль­татно.

ТЫЛ ВОЙНЫ

В Сельцо вернулась к тете Фросе. Все разрушено, жили в землянках, бараках. Пленные немцы у нас пятиэтажки строи­ли, до сих пор стоят. На работу меня не берут.- прописки нет. Потом нашлась и работа. Завод начали восстанавливать.

Тут я и мужа себе нашла. Сначала его во сне увидела. Мы с подругой перед этим га­дали на суженого-ряженого. И мне приснился парень, воен­ный, на костылях. А потом я его в жизни встретила: одно лицо. Он был ранен на войне, воевал в разведроте. Мне его в женихи прочили: он добрый, из много­детной семьи. А я и согласна была за него идти. Раз добрый, привыкну. Я добра до него мало видела. Сорок лет мы прожили. Трех дочерей воспитали. Всех выучили. Дом подняли. Пона­чалу была крыша у нас из щепы, а потом уж зять дом достраивал.

Четверть века с лишком, как мужа не стало. Умирал тяжело, четыре с половиной года — в постели, сказались раны вой­ны. Кроме пятки раздробленной, было у него легкое прострелено насквозь, около позвоночника пуля прошла и застряла.

Так вышло, что и после войны много лет я на оборону стра­ны работала. Наш Сельцовский химзавод был закрытым режим­ным объектом. Мне доверили должность старшей кладовщи­цы. Это сейчас там музей под открытым небом — вся воен­ная техника, снаряды на общее обозрение выставлены. А тогда это была государственная тайна и мы ее хранили.

Зятья у меня золотые. Да и все дети-внуки-правнуки — тоже. Заботятся обо мне, юбилеи устра­ивают со сценариями и поздрав­лениями. Год назад я уж было со­бралась на тот свет. Не дали уйти, к жизни вернули.

Записала Татьяна АЛЕЩЕНКОВА

ТОЧКА!   НОЯБРЬ, 2014